Автор: Игорь Вишневецкий
Перевод автора
Перевод автора
Author: Igor Vishnevetsky
Translated by the author
Translated by the author
CAPSA
Мы приехали туда поздним вечером –
у меня чудом сохранилось расписание поездов –
в 21.34. Огромное многозвёздное синее небо
накрывало Сахару шатром. В чайных работали телевизоры:
шёл чемпионат Франции и здесь, на дальних выселках
сначала римского, а после и галльского мира
все обсуждали марсельцев, прозевавших дурацкий гол.
Заказали мятный чай. Владелец заведения,
проживший довольно долго «в метрополии»,
с раздражением поправлял мой нетвёрдый французский,
но чаю всё же принёс: «А сами откуда будете?
Русские?» – Тут его тон слегка потеплел. –
«У нас тут оба врача в главной больнице –
русские: живут много лет,
ещё со времён тунисско-советской дружбы.
Но лучше-то жить во Франции, чем в нашей дыре».
– «А сами что не живёте?» – «Ну, так получилось».
– «Послушай, – сказала мне моя спутница, –
мы либо здесь остаёмся до утра, либо тотчас уходим в гостиницу:
там, по крайней мере, выдадут чистые простыни».
Чистые? Может быть.
Покинув квартал чайных, мы шли по мрачнейшей улице.
Все дома были заперты. Сахара веяла жаром –
все думают, что с барханов. Нет, здесь это мёртвая пустошь,
гибельная ярким днём, а ночью под синим пологом
похожая на футляр, в какой засунут свиток
оазиса – по нему жизнь писала стихами,
проступающими точно влага. Темно́ зеленели
финиковые пальмы, обрывающиеся у черты,
куда достигали арыки. В гостинице нас не ждали.
Простыни были чернильными. Мы сняли с себя, что смогли
(если бы кожу – и кожу). Открыли настежь окна.
Было ли что-то ещё? Совершенно не помню.
Как мы лежали – тоже не помню: порознь, обнявшись?
Стало душно как в тёмном футляре многозвёздного сна.
Спали? Глубокий сон – всё, что припоминается.
Беседовали? Пожалуй, как два безгласные свитка:
один – закипевшей крови, другой – нерождённых стихов.
Через год наши пути разойдутся. Она,
устрашась в моём влечении к пределам и за пределы
угроз комфорту, спокойствию, говорила: «Тебе б
какой экстремальный спорт – что там странные страны,
что мы с тобой посетили!» Мысль,
пришедшая в голову римлянам назвать тот оазис Футляром-
для-свитков, как оказалось, была не так уж странна.
Утром при ярком солнце Капса стлалась под ноги
пылью горячей земли. Травы не припоминаю,
только хоры лягушек – лягушек среди пустыни! –
за пальмами у водопада, низвергавшегося из ниоткуда,
Бог весть как тут возникшего среди пересохших скал;
помню оравы мальчишек, с криками как лягушки
прыгающих стоймя
в римские цистерны с бесценной синей водой,
вокруг цистерн – колонны, оставшиеся от Империи,
держащие навесы здешних низких домов,
серых и тёмно-корчиневых, сливающихся по цвету
с пустыней – с равнинами её и горами,
и почему-то – в музее мозаику спортивных
противоборств: рыжую и золотую
(выложенную на самом закате владычества римлян) – здесь
видно, стояли виллы, кипела счастливая жизнь.
Жар пронимал до сердца – полыхал месяц июль:
«юлю» на местном берберском, сохранившем эхо латыни,
звучавшей в пустыне столетия и после падения Рима.
Мозаики, цистерны, постройки – всё пребывало веками.
Время поймало себя, как уроборос – свой хвост.
В общем не стыдно признаться: я был почти что счастлив.
И то, что читаете вы – это ведь тоже свиток,
что написался случайно, как бы сам собой,
почти двадцать лет назад в раскалённом футляре
давешней – не остывшей – жизни почти не моей.
Мы приехали туда поздним вечером –
у меня чудом сохранилось расписание поездов –
в 21.34. Огромное многозвёздное синее небо
накрывало Сахару шатром. В чайных работали телевизоры:
шёл чемпионат Франции и здесь, на дальних выселках
сначала римского, а после и галльского мира
все обсуждали марсельцев, прозевавших дурацкий гол.
Заказали мятный чай. Владелец заведения,
проживший довольно долго «в метрополии»,
с раздражением поправлял мой нетвёрдый французский,
но чаю всё же принёс: «А сами откуда будете?
Русские?» – Тут его тон слегка потеплел. –
«У нас тут оба врача в главной больнице –
русские: живут много лет,
ещё со времён тунисско-советской дружбы.
Но лучше-то жить во Франции, чем в нашей дыре».
– «А сами что не живёте?» – «Ну, так получилось».
– «Послушай, – сказала мне моя спутница, –
мы либо здесь остаёмся до утра, либо тотчас уходим в гостиницу:
там, по крайней мере, выдадут чистые простыни».
Чистые? Может быть.
Покинув квартал чайных, мы шли по мрачнейшей улице.
Все дома были заперты. Сахара веяла жаром –
все думают, что с барханов. Нет, здесь это мёртвая пустошь,
гибельная ярким днём, а ночью под синим пологом
похожая на футляр, в какой засунут свиток
оазиса – по нему жизнь писала стихами,
проступающими точно влага. Темно́ зеленели
финиковые пальмы, обрывающиеся у черты,
куда достигали арыки. В гостинице нас не ждали.
Простыни были чернильными. Мы сняли с себя, что смогли
(если бы кожу – и кожу). Открыли настежь окна.
Было ли что-то ещё? Совершенно не помню.
Как мы лежали – тоже не помню: порознь, обнявшись?
Стало душно как в тёмном футляре многозвёздного сна.
Спали? Глубокий сон – всё, что припоминается.
Беседовали? Пожалуй, как два безгласные свитка:
один – закипевшей крови, другой – нерождённых стихов.
Через год наши пути разойдутся. Она,
устрашась в моём влечении к пределам и за пределы
угроз комфорту, спокойствию, говорила: «Тебе б
какой экстремальный спорт – что там странные страны,
что мы с тобой посетили!» Мысль,
пришедшая в голову римлянам назвать тот оазис Футляром-
для-свитков, как оказалось, была не так уж странна.
Утром при ярком солнце Капса стлалась под ноги
пылью горячей земли. Травы не припоминаю,
только хоры лягушек – лягушек среди пустыни! –
за пальмами у водопада, низвергавшегося из ниоткуда,
Бог весть как тут возникшего среди пересохших скал;
помню оравы мальчишек, с криками как лягушки
прыгающих стоймя
в римские цистерны с бесценной синей водой,
вокруг цистерн – колонны, оставшиеся от Империи,
держащие навесы здешних низких домов,
серых и тёмно-корчиневых, сливающихся по цвету
с пустыней – с равнинами её и горами,
и почему-то – в музее мозаику спортивных
противоборств: рыжую и золотую
(выложенную на самом закате владычества римлян) – здесь
видно, стояли виллы, кипела счастливая жизнь.
Жар пронимал до сердца – полыхал месяц июль:
«юлю» на местном берберском, сохранившем эхо латыни,
звучавшей в пустыне столетия и после падения Рима.
Мозаики, цистерны, постройки – всё пребывало веками.
Время поймало себя, как уроборос – свой хвост.
В общем не стыдно признаться: я был почти что счастлив.
И то, что читаете вы – это ведь тоже свиток,
что написался случайно, как бы сам собой,
почти двадцать лет назад в раскалённом футляре
давешней – не остывшей – жизни почти не моей.
CAPSA
We arrived there late in the evening –
I still, by some miracle, possess a copy of the train schedule –
at 21:34 to be precise. An immense blue sky, full of stars,
covered the Sahara like a tent. TVs were on in the tea shops:
it was time for the French soccer championship,
and here, in the distant outskirts, first of the Roman and then of the Gallic world,
everyone discussed team from Marseille which just missed a crazy open goal.
We requested mint tea. The owner of one of the shops
who had lived for quite a while "in the metropolitan lands"
corrected my poor French with irritation,
yet the tea was served: – "Where are you from?
The Russians? " – Then his tone warmed slightly.
– "We have both doctors in our main hospital –
Russians: they live here for many years,
since the days of the Tunisian-Soviet friendship.
But it's better to live in France than in our wretched hole. "
– "And what about yourself?" – "Well, things happen."
– "Listen," my female companion told me,
"we either stay here until morning, or go to the hotel right away:
at least we will get there clean sheets." Clean? It was possible, no doubt.
Leaving the tea quarter of the town, we walked along the bleakest street ever.
All the houses were locked up. The Sahara puffed heat –
everyone thinks, it comes from the dunes. No, it came from a dead wasteland,
mortally dangerous on a bright day; and at night, under a blue canopy,
this desert looked like a case, into which a scroll of an oasis was thrust –
a scroll, on which human life scribbled verses,
which became visible like moisture. Dark green date palms
didn't grow beyond the limits of the water supplying ditches.
The hotel's personnel did not expect us to show up.
The sheets were of the color of dark blue ink. We got undressed, took off whatever we could
(if we could take off our skins, we would); and opened the windows wide.
Was there anything else that we did? Honestly, I don't remember.
We were on our backs – I do not remember: apart, embracing each other?
It became stuffy as if in the dark case, yet covered with multitudes of stars on inside.
Have we slept? Deep sleep is all I remember.
Did we talk? Perhaps, no more than two mute scrolls:
one written over with warm blood, the other with yet unborn poems.
In a year, our paths would diverge. She felt her comfort was threatened
by my longing for everything close the limits and beyond. She said: "Better try
some extreme sports than the countries we visit!" The Romans' idea
to name an oasis a 'scroll case' was not so strange after all.
In the morning when the sun was bright our feet treaded dust,
which covered Capsa's hot soil. I don't remember grass,
only the choruses of frogs – frogs in the middle of a wasteland! –
singing from behind the palm trees near the waterfall, which fell in full swing
among the parched rocks, appearing by God knows what miracle.
I also remember hordes of boys, shouting while jumping like frogs
into Roman tanks with priceless fresh blue water.
Around those tanks there were still columns left over from the time of the Roman Empire
which supported roofs of the local low houses,
all gray and dark brown, merging in color
with the desert plains and mountains. I also remember that in a local museum
there was for some reason a mosaic of sport competitions
full of red and gold-colored stones
(laid out at the dusk of Roman rule) – the oasis at that time
was obviously full of villas, and happy life was in full swing.
The heat penetrated to the heart – the month of July was ablaze
("yulyu," as they call it in the local version of Berber language,
which preserved some echo of Latin spoken in this desert for centuries
after the fall of Rome). Mosaics, water tanks, buildings –
everything stayed here for centuries. Time caught itself,
like an ouroboros – its tail.
In sum, I was not ashamed
to admit: I was almost happy.
And what you read here is also a scroll,
the one written almost by chance, as if by itself,
twenty years ago and left in a red-hot case of the old –
not yet cold –life, which at present can hardly be called my own.
January 11-13, 2019. Pittsburgh
We arrived there late in the evening –
I still, by some miracle, possess a copy of the train schedule –
at 21:34 to be precise. An immense blue sky, full of stars,
covered the Sahara like a tent. TVs were on in the tea shops:
it was time for the French soccer championship,
and here, in the distant outskirts, first of the Roman and then of the Gallic world,
everyone discussed team from Marseille which just missed a crazy open goal.
We requested mint tea. The owner of one of the shops
who had lived for quite a while "in the metropolitan lands"
corrected my poor French with irritation,
yet the tea was served: – "Where are you from?
The Russians? " – Then his tone warmed slightly.
– "We have both doctors in our main hospital –
Russians: they live here for many years,
since the days of the Tunisian-Soviet friendship.
But it's better to live in France than in our wretched hole. "
– "And what about yourself?" – "Well, things happen."
– "Listen," my female companion told me,
"we either stay here until morning, or go to the hotel right away:
at least we will get there clean sheets." Clean? It was possible, no doubt.
Leaving the tea quarter of the town, we walked along the bleakest street ever.
All the houses were locked up. The Sahara puffed heat –
everyone thinks, it comes from the dunes. No, it came from a dead wasteland,
mortally dangerous on a bright day; and at night, under a blue canopy,
this desert looked like a case, into which a scroll of an oasis was thrust –
a scroll, on which human life scribbled verses,
which became visible like moisture. Dark green date palms
didn't grow beyond the limits of the water supplying ditches.
The hotel's personnel did not expect us to show up.
The sheets were of the color of dark blue ink. We got undressed, took off whatever we could
(if we could take off our skins, we would); and opened the windows wide.
Was there anything else that we did? Honestly, I don't remember.
We were on our backs – I do not remember: apart, embracing each other?
It became stuffy as if in the dark case, yet covered with multitudes of stars on inside.
Have we slept? Deep sleep is all I remember.
Did we talk? Perhaps, no more than two mute scrolls:
one written over with warm blood, the other with yet unborn poems.
In a year, our paths would diverge. She felt her comfort was threatened
by my longing for everything close the limits and beyond. She said: "Better try
some extreme sports than the countries we visit!" The Romans' idea
to name an oasis a 'scroll case' was not so strange after all.
In the morning when the sun was bright our feet treaded dust,
which covered Capsa's hot soil. I don't remember grass,
only the choruses of frogs – frogs in the middle of a wasteland! –
singing from behind the palm trees near the waterfall, which fell in full swing
among the parched rocks, appearing by God knows what miracle.
I also remember hordes of boys, shouting while jumping like frogs
into Roman tanks with priceless fresh blue water.
Around those tanks there were still columns left over from the time of the Roman Empire
which supported roofs of the local low houses,
all gray and dark brown, merging in color
with the desert plains and mountains. I also remember that in a local museum
there was for some reason a mosaic of sport competitions
full of red and gold-colored stones
(laid out at the dusk of Roman rule) – the oasis at that time
was obviously full of villas, and happy life was in full swing.
The heat penetrated to the heart – the month of July was ablaze
("yulyu," as they call it in the local version of Berber language,
which preserved some echo of Latin spoken in this desert for centuries
after the fall of Rome). Mosaics, water tanks, buildings –
everything stayed here for centuries. Time caught itself,
like an ouroboros – its tail.
In sum, I was not ashamed
to admit: I was almost happy.
And what you read here is also a scroll,
the one written almost by chance, as if by itself,
twenty years ago and left in a red-hot case of the old –
not yet cold –life, which at present can hardly be called my own.
January 11-13, 2019. Pittsburgh
ПЕРЕСЕКАЯ АПЕННИНЫ
От подножья горы поднялись по крутому склону
мимо серых камней
сквозь затенённый сосновый лес
в разреженный, яркий, даже слепительный воздух –
в ледяное дыханье;
и заполнило слух
прибоями, грохотами водопадов
ниже меня
на границе сознанья, которую
зверю не перейти.
Эти волны слышал и Шелли,
когда пересекал Апеннины –
шелест нагорного леса
внечеловеческой мысли,
влекущего
из низины в потоках времён
завихреньями, вспышками молний,
проясняемых – тягой солнца –
в ход истории, вдруг пахнувший
в хвою, толкая поверх
пенья могучего леса легчайшую лодку,
плаванье на которой пригрезилось Шелли
ночью на Апеннинах.
Там сейчас – во весь охват окоёма – занимается день
первозданного смысла.
От подножья горы поднялись по крутому склону
мимо серых камней
сквозь затенённый сосновый лес
в разреженный, яркий, даже слепительный воздух –
в ледяное дыханье;
и заполнило слух
прибоями, грохотами водопадов
ниже меня
на границе сознанья, которую
зверю не перейти.
Эти волны слышал и Шелли,
когда пересекал Апеннины –
шелест нагорного леса
внечеловеческой мысли,
влекущего
из низины в потоках времён
завихреньями, вспышками молний,
проясняемых – тягой солнца –
в ход истории, вдруг пахнувший
в хвою, толкая поверх
пенья могучего леса легчайшую лодку,
плаванье на которой пригрезилось Шелли
ночью на Апеннинах.
Там сейчас – во весь охват окоёма – занимается день
первозданного смысла.
CROSSING THE APENNINES
From the bottom of the mountain we climbed up a steep slope
past gray stones
through the shaded pine forest
right into the icy breath
of rarefied, bright, even dazzling air;
and the surf and roar of the waterfalls
filled our ears from below
where was the borderline of consciousness
that even a beast may not cross.
Shelley had heard those waves too,
while crossing the Apennines –
this rustle of an upland forest
like a rustle of human thought;
and it led
from the lowlands through tides of ages
(twists, flashes of lightning)
toward the might of the rising sun –
which made clear
the course of history, suddenly blowing
through the fir-trees and pushing the lightest boat over
this singing of that powerful forest
(the boat which Shelley envisioned
one night while crossing the Apennines),
in the mountains, where over the horizon
the day of the primordial meaning shines to full extent.
April 8, 2014. Apennine crossing from Romagna to Toscana and Bologna
From the bottom of the mountain we climbed up a steep slope
past gray stones
through the shaded pine forest
right into the icy breath
of rarefied, bright, even dazzling air;
and the surf and roar of the waterfalls
filled our ears from below
where was the borderline of consciousness
that even a beast may not cross.
Shelley had heard those waves too,
while crossing the Apennines –
this rustle of an upland forest
like a rustle of human thought;
and it led
from the lowlands through tides of ages
(twists, flashes of lightning)
toward the might of the rising sun –
which made clear
the course of history, suddenly blowing
through the fir-trees and pushing the lightest boat over
this singing of that powerful forest
(the boat which Shelley envisioned
one night while crossing the Apennines),
in the mountains, where over the horizon
the day of the primordial meaning shines to full extent.
April 8, 2014. Apennine crossing from Romagna to Toscana and Bologna
© 2021
© Сергей Ковальский, логотип, 2019
© Сергей Ковальский, логотип, 2019
© 2021
© Sergey Kovalsky, logo, 2019
© Sergey Kovalsky, logo, 2019