* * *

Зима уходит,
по раскисшей дороге несёт ребенка,
он прямо на глазах тает.
– Ах, мой малыш,
сердце-сосулька,
глаза-угли, нос-ветка, –
плачет зима,
гладит снежную голову,
сорока летит впереди,
что на хвосте – сама не знает,
некуда деть пустые руки,
мокрые рукава к земле тянут,
– в колею пусть меня положат
там, где деревья в тумане.

* * *

Winter is leaving
along the muddy road carrying a child,
the child is visibly melting away.
"O my little darling,
icicle heart,
charcoal eyes, twig nose" --
winter weeps,
strokes the snowy head,
a magpie flies in front of them,
not knowing what it carries on its tail,
empty hands feel out of place,
wet sleeves weigh them to the ground
-- let them lay me down in a rut
where the trees are lost in the fog.

АРАМБОЛЬ

Так много отснятых пейзажей,
что впору создавать целую страну
и заселять ее заново
индийскими купцами,
португальскими колонизаторами.
Ещё не старый Камоэнс
идёт вдоль полосы прибоя
смотрит единственным глазом
в красный глаз неба,
солнце медленно уходит в море
и какие-то люди на берегу
стучат и стучат в барабаны:
…тэке-тэке-тук, тэке-тэке-тук, тэке-тэке-тук…
Ритм ускоряется,
но на десять ударов пульса
всего одна морская волна.
Камоэнс ждёт корабля в сторону дома,
где он уже никому не нужен,
туманная пелена
завешивает горизонт,
на опустевшем пляже
собаки играют с волнами,
и какой-то старый седой хиппи
бросает ребенку,
возможно внуку, а то и правнуку,
летающую тарелку,
идеальную птицу,
целый инопланетный корабль,
не поймаешь – улетит к звёздам.

ARAMBOL

So many landscape pictures taken
you might create a whole country
and populate it from scratch
with Indian merchants
and Portuguese colonizers.
Camões, still in his prime,
walks along the surf
and looks with his only eye
into the red eye of the sky,
the sun slowly dips into the sea
and people gathered on the shore
keep banging on their drums:
...tiki-tiki-thud, tiki-tiki-thud, tiki-tiki-thud…
The rhythm quickens,
but there's only one wavebreak
for every ten heartbeats.
Camões waits for a ship bound for home
where nobody waits for him anymore,
the foggy shroud
blankets the horizon,
on the deserted beach
dogs play with waves,
and an old gray-haired hippie
tosses a frisbee to a child,
perhaps his grandkid
or even a great-grandkid,
a frisbee, an ideal bird,
an entire alien starship --
catch it or it will soar away to the stars.

* * *

Я нашел
чужие стихи
между страницами Фабра издания прошлого века,
где жуки и кузнечики прошлого века,
где не вянут цветы и стебли травы упруги,

чужие стихи
на странице тетради в клетку,
в клетках, решетки которых уже растворило время,
стихи о коробке вагона,
где люди – цветные спички,
но я знаю, спички сгорели,
там только жук копошится
завтра дети отпустят его на свободу.

* * *

I found
someone's poems
between the pages of a last-century edition of Fabre,
where beetles and crickets are so last-century,
where flowers don't wilt and grass stalks are springy,

someone's poems
on a graph paper sheet from a notebook,
in the cells whose bars time has dissolved,
poems about a matchbox train car,
where people are colored matches,
but I know they have burned out,
there's only a beetle scrabbling,
tomorrow children will let it go.

ГУЛЯЯ В АЛЕКСАНДРОВСКОМ ПАРКЕ С КИТАЙСКИМИ ПОЭТАМИ

«В Пекине, – говорит она, –
снег выпадает и тает, а здесь лежит».
Раньше поэты сверху вниз писали,
как дождь и снег.
Всего четыре сокровища:
кисть, краска, тушечница да бумага.
«А печать, – добавляю я, – с красной тушью?»
«Да, и печать».

«Что это за дерево?» – спрашивает она.
Ей это нужно для нового стихотворения,
но у всех деревьев
одинаково тёмные морщинистые стволы:
где липа, где вяз, где клен
попробуй, пойми –
только иероглифы в их белом сне
непереводимые имена.

Я нахожу на тропинке под снегом кленовый лист
уже потерявший осенние цвета:
сангина, сепия, – обтрепанная ладошка земли
«Мaple tree – кажется так на английском,
а на китайском не знаю».
Она долго его рассматривает,
крутит в руках,
убирает в сумочку.

Я думаю о «четырех сокровищах»,
о том, что здесь даже они не нужны,
достаточно наших следов
под этими деревьями
на свежем снегу –
сверху легко прочитать.

STROLLING IN THE ALEXANDER GARDENS WITH CHINESE POETS

"In Beijing," she says,
"snow falls and melts, but here it stays."
In the past, poets wrote top to bottom,
like rain and snow.
There are only four treasures:
brush, ink, inkwell and paper.
"What about a stamp," I add, "with red ink?"
"Yes, a stamp too."

"What is this tree called?" she asks.
She needs the name for a new poem,
but all the trees
have the same dark, furrowed trunks:
go figure
if it's a linden or a maple or an elm --
cryptic characters in their white sleep,
untranslatable names.

On the path under the snow I find a maple leaf
whose autumn colors have faded,
sepia and sanguine -- the earth's frayed hand.
"Maple tree is what it's called in English, I believe,
but I don't know Chinese."
She stares at it for a while,
turns it around,
puts it in her purse.

I think of the "four treasures":
even they seem unnecessary here,
it's enough that our footprints
are in the snow
under the trees,
easy to read from above.